Свой крест

Предыдущий камушек стал очевидной проверкой того, насколько без меня всё русскоговорящее население земного шара способно адекватно воспринимать русскую классическую литературу. Я ведь — не плохой или хороший писатель, а нынче единственный… И этот факт полнейшего одиночества в храме русской литературы, где еще недавно все кипело и строилось, совсем не вдохновляет. Думаешь, для кого пишу? Остался ли снаружи кто-то живой?

Ой, оказывается, я «слишком много на себя беру»! Так вот оглянешся, а писателей вокруг — как собак нерезанных. Ну, и кто из них стал связкой времен, восстанавливающей изуродованные, порванные ложью и невежеством некогда прочные связи с историей и культурой собственной Родины?

Не надо огороды городить, у нас был частный моментик истины, навсегда отделивший лешевых писюков от действительно инициированных на это дело. Четыре года ждала, что люди скажут свободно, используя свое право выбора, доказав, что имеют право на творчество словом. За это время сотни раз можно было рассортироваться, что и произошло. Заметим, никого уговаривать не пришлось.

Что это был за момент истины? Правильно, тот самый момент, на который отчего-то постоянно руки чесались. Конечно, это удивительный роман ХХ века — «Мастер и Маргарита». Хотя изначально было понятно, что с нашей нынешней внутренней грязью лезть к этой вещи было нельзя.

Нельзя делать вид, что в обществе происходят «демократические преобразования» — и упорно хвататься за вещи Булгакова, как за спасательный круг. Лишь бы не делать того, что должны были сделать за себя и в настоящем. Сам Булгаков приступил к роману, проделав огромную работу по анализу излома всего общества в «Беге» и «Собачьем сердце».

И посмотрите, что получилось в результате! Первая попытка экранизации вообще сорвалась по финансовым и… «мистическим» причинам. А я скажу, почему она сорвалась. Я видела куски этого фильма, они произвели на меня неизгладимое впечатление зловещей и какой-то болезненной эстетикой. Авторы фильма ударились в смакование в целом несвойственной ни творчеству Булгакова, ни большой прозе вообще, — поэтики потусторонней мистики.

Причем, сделали это, не проявив даже деликатности, зачатков общей культуры. Они не понимали, почему Булгаков, четко определив свое время жизни, решил потратить ее остаток не на борьбу с болезнью, а на создание вещи запредельной искренности. Поэтому в последнем романе он не мог уйти от навязчивой темы расставания с жизнью.

Эта мысль довлеет на всем романом, придавая ему особое звучание. Это — наказ второй линии от первой, уже не имеющей никакого будущего, полностью осознающей, что атака будет самой последней. Ну, как последнее приветствие от «идущих на смерть».

И некто мистицким образом решил за создателей экранизованных кусочков-иллюстраций, что нечего им примазываться к Мастеру. Раз они не проделали никакой работы над собой в настоящем, раз спрятали голову в песок от сказанного им прямым текстом.

А с новой экранизацией романа произошло куда более омерзительное фиаско. Разве не так? Ведь и режиссер Бортко уже так славно проанализировал «Собачье сердце», уверенный в то время, что до конца жизни так и будет помогать отвечать за Булгакова, не ответив на свои собственные вопросы, своего времени. И никаких аналогий со своим временем не возникло, когда он запросто ковырялся в поданном на блюдечке чужом времени  в виде  образа Швондера, врывающегося в чужой дом, находящего отклик лишь у приблудного шарика с гипофизом завсегдатая пивных.

Все лежало на поверхности, но ничего «не подсказало» господину Бортко ответ на задачку из собственного настоящего. А это лишь означает, что большинство наших режиссеров из разряда людей «вгляжу в книгу — вижу фигу!» Поэтому телевизионная экранизация романа «Мастер и Маргарита» имеет вид… как будто роману привили недоразвитый гипофиз господина Бортко.

Господин Бортко решил и откровенно сподличать, подсуетиться за Булгакова, подсунув ему лживый, но удобный ответ, чтобы самому не отвечать на насущные вопросы современности. От себя он вдруг вставляет Гафта, исполнявшего в первом фильме роль Воланда, — в виде придуманного им самим образа Берии.

Но Воланд пьет из черепушки Берлиоза, а не Берии. Берлиоз — это местечковый профанатор творчества. Булгаков рассматривает, как швондеры-берлиозы врываются уже не в жилище, а в храм. И темка оказалась явно не по плечу господину Бортко.

Но где же все другие ваши писатели, которым вы сполна заплатили пожизненное содержание? Причем, Булгаков — это не Шолохов. К Михаилу Афанасьевичу очередь «наследников» и среди местечковых писунов выстраивалась еще с советского времени. Две экранизации «Мастера и Маргариты» — это две упорные попытки свести смысл романа к удобоваримому уровню для местечкового «мировоззрения».

Так почему же так никому в пустую голову не пришло за четыре года хождения по рукам телевизионной экранизации романа, что Мастера и Иешуа должен был играть один актер? Что в этом — смысл любой экранизации? Что в противном случае не следовало совать свиное рыло в калашный ряд, демонстрируя всему миру полнейшую неспособность понять смысл культового романа. Воспринять этот смысл хотя бы на уровне школьного разбора.

Этот полнейший идиотизм отчетливо выявляет, что никто из тех, что имеют наглость сегодня именоваться «русскими писателями», просто литературными критиками или даже филологами — не понимают вообще сути творчества словом. Это абсолютно бессовестная, безнравственная и безмозглая пятая колонна.

Мне-то это легко понять, в очередной раз поднимаясь на Голгофу. Куда при всеобщем бесстыдстве — приходится ходить, как на работу. Не потому, что наиболее стыдливая, а потому, что кому-то надо.

Ну, господа, ведь хватает совести поинтересоваться у русского писателя, у которого одна дорожка на Голгофу: «А как вам не страшно, Ирина Анатольевна? Вы дурочка? Не знаете, что вас можно на машине переехать? Не ведаете, что вас в кутузку можно лет на дцать упечь за ударное перевыполнение планов по «повышению нравственности всего общества»?»

Да все со мною можно, что можно и с прочими. Раз теперь можно спокойно наблюдать, как писатель, причем, дама, — напишет нормальный роман, потом идет на стройку зарабатывать деньги на его печать… В тот момент, когда подлецам и тунеядцам за их писанину еще и гонорары платят и премии литературные присуждают. По мне, так кутузка здесь просто Дом отдыха, санаторий.

Потом можно спокойно смотреть, как выстраданные тобою и напечатанные уже на 120% использования человеческого ресурса книги — реализуются в 5-9 раз дороже себестоимости. И при этом ты знаешь, что, в отличие от прочих, — единственному писателю не вернут и тех средств, что вложены им в печать. Это же нормально нынче, верно?

Но после не следует удивляться, что уже всем русскоязычным миром не в состоянии сообразить, что это Мастер поднимается на Голгофу, таща свой крест на загривке. Нет уже ни одного человека, говорящего по-русски, который был бы в состоянии без пинка и затрещины понять абсолютно очевидные вещи.

uytr

Скажите, а кресты на погосте уже никому ничего не говорят? Даже так? Настолько все свыклись с фанерной еврейской пирамидкой? А в период «демократических преобразований» как-то сразу органично восприняли гранитную плиту, более пригодную для горных районов Северного Кавказа, где, кроме гранита, и поставить нечего. Первыми так свои могилки братки принялись разукрашивать, а потом и все остальные.

А мысль о том, что человек должен честно дотащить свой крест до погоста — отчего-то не приходит в голову. Это страшно, когда подобная «эстетика» уже не воспринимается на русском…

* * *

Давайте посмотрим, насколько ущербное сознание имеет наш усредненный гражданин, как бы даже вполне просвященный в средней школе на счет существования феномена русской литературы. Он даже уверен, что понимает русский язык, его ведь читать в начальной школе обучили.

Ему только вставили почти незаметный членик гельминта местечковой идеологии, поэтому он уже не в состоянии понять, что в римском праве рассматривались все виды собственности, сохранившиеся до наших дней: государственная, общественная и частная. Что ставит под сомнение исторические теории об «общественных фогмациях» и «закономегных путях газвития человечества» — в одних трусах на лямках со штампом вышнепупинского сельпо, без частной собственности вообще.

Благодарю, за столь высочайшую снисходительность до моей скромной кроличе-плебейской персоны. Очень признателен за столь обстоятельный ответ по поводу Пешкова. Я правда еще Лермонтова упоминал по тому же случаю, его то за что обделили в ушате дерьма. Бедный Градбор, не поняв о ком речь, в льстивом порыве, приволок другого Пешкова. Кстати, безмозглость буревестника, вопрос весьма спорный. Мозгов у него ровно столько, сколько требуется этой прекрасной птице. Ну летает он в бурю, и все. Да, а жабы грозу очень любят, как гроза, в поле так и кишат.

И даже собственные материальные затруднения не приводят его к более светлым, позитивным, а главное, реалистическим мыслям: его проблемы в том, что ему долгие годы, государственными мерами не дают создавать свою частную собственность легитимным путем. Дело именно в этом, а вовсе не в том, что нарушены принципы всеобщего равенства пребывания всех поголовно в казенных трусах. Ага, и ближайшая революция это неравенство ему лично тут же возместит.

В этом кольцевом стереотипе он дошел до такой степени публичного идиотизма, что настоятельно требует от меня — откровенно признать, будто в стихотворении Михаила Юрьевича Лермонтова «Парус» говорится… о революции. Гельминт кольцевого стереотипа дал в нем настолько «плодотворные» всходы, что революция у него — на завтрак, обед и ужин. Бессмысленно говорить, что конкретно ему принесет очередная революция, заметим, даже не мне, я отобьюсь.

Поэтому давайте перечитаем это замечательное произведение и выясним, о какой же «буре» говорит Михаил Юрьевич открытым текстом и на простом русском языке, без «менеджмента», «деверсификации» и «толерантности».

Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..

Играют волны — ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит…
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

Значит, речь здесь идет о… революции? Так толстая тетенька-училка в сопливом детстве пояснила? Или из серии повестей Валентина Катаева о двух сопляках с одесского Привоза такое впечатление сложилось?

Но ведь вот она — я! И каждому приходит на ум русскими словами первая мысль: «Как она может так? Ей что, жить надоело?» И при этом я последней из всех русскоязычных упоминаю о революции.

У нас, конечно, нынче очередная «демократия», но при этом столько желающих напомнить, что почему-то со свободой слова становится все жиже. Жиденько очень нынче с внятным изложением адекватных мыслей, постоянно лезет пугать явно недемократическими репрессиями неадекват, характерный для всех общественных формаций. Судя по всему, таким при любой власти хорошо. Они твердо усвоили: будешь восхищаться громче всех — будет тебе счастье. Возможно, у многих это вообще в генотипе, как инститнкт самосохранения.

Наивно предполагать, будто во времена Лермонтова подобное не водилось. Но были и добрые люди, которые откровенно предупреждали Михаила Юрьевича, вышедшего на публику с лирикой типа «Погиб Поэт, невольник чести» и «Есть Высший Судия, Он ждет! Он неподкупен звону злата! И мысли, и дела Он знает наперед!»

Положа руку на сердце… после стольких оплеух мне-любимой… даже мне хочется спросить Михаила Юрьевича, вежливо улыбаясь…

Дорогой, вы с катушек съехали или как? Вы в состоянии сообразить, какая грянет буря за такое — в любом обществе, при любых общественных формациях?.. Да-да, в наше удивительно мирное время, в нашем самом демократическом обществе, в наш просвещенный век науки и технических чудес. Грянет буря, и мало вам не покажется! Ах, вам по фонарю? Чай допивайте и валите. Не надо, чтоб нас с вами вместе видели. Для обоюдной пользы, дорогой! Мне своих заморочек хватает выше крыши аква-парка «Трансвааль». Адью!

…А что за раздражающая мысль приходит на ум во вторую очередь каждому посетителю этого блога? Ну, зачем прикидываться, ведь все свои! Все по-русски говорим, правда, слышим и усваиваем русскую речь… по-разному. Но я-то пока живая, не книжка на полке, хотя хороший писатель — это, конечно, мертвый писатель. Поэтому во вторую очередь всех раздражает, что отчего-то чаще, чем присутствующим хотелось бы… что? Правильно! Слишком часто говорю о себе.

В качестве оправдания замечу, что говорю о себе как о неком инструменте, а не как о нормальном человеке, который все же счастия ищет, очень хорошо зная все его составные части. Без всяких там «Увы!». Нормальный человек не ставит себе критерием личного счастья то, о чем мы здесь иногда рассуждаем. Про уничтожение Государственной Думы Российской Федерации и Совета Федераций, к примеру.

А тут, вроде, у дамы собственных ежедневных забот невпроворот, а оно — «Увы!», отчего-то врубает комп и садится на торпедоносец. Это, конечно, не парус в тумане, хотя для торпедоносцев туман — милое дело. Когда тумана нет, приходится дымовую завесу устанавливать.

Так неужели, глядя на меня и прикинув эти две общие на всех мыслишки, сложно сообразить, что и Махаил Юрьевич писал вовсе не о революции, а о себе-любимом? Это просто епсель-мопсель какой-то.

* * *

Сей стишок входит в лирический цикл, а поэтическая лирика — это куда более интимно и откровенно о себе-любимом, нежели давно осточертевшее мое публицистическое нытье, про то, как местечковые обвинили меня в недотрахе, а я их за это дотрахнула.

Конечно, это куда более образно и прекрасно, нежели возникающий в публицистике мой образ автора. Но это — именно тот вожделенный авторский образ, который ныне тщетно пытается создать местечковая мелочь, поскольку не в состоянии удержать эстетическую связку «автор-образ-читатель».

Михаил Юрьевич воспринимал себя самого и собственную незадавшуюся жизнь — эдаким далеким от всех парусом в волнах житейского моря. И я могу назвать еще четыре очень известных хрестоматийных лирических отступления, где авторы говорят о себе, а вовсе не о народе, русской природе или борьбе с самодержавием.

Местечковые, создавая «авторский образ» тупо чирикают о себе-любимых в прямом контексте: «самый(ая) красивый(ая), самый(ая) умный(ая), самый(ая) вежливый(ая), самый(ая) аристократичный(ая), самый(ая)хорошо одетый(ая), все вокруг в меня влюблены, все мною восхищаются, а я над всеми смеюсь, я вообще вышел посмеяться над всеми, я по другой надобности не хожу даже по-маленькому.»

Это весь рецепт создания «авторского образа» по-еврейски. И непременно, чтоб сотни страниц были накаляканы по-плебейски от первого лица. Чтобы никто вопросом не маялся: кто же это у нас настолько прекрасный «я»? Чтоб сразу понимали, от кого все это читают. А то вдруг подумают, будто у этого «образа» — бородавка на носу.

У нормальных писателей в русской литературе не принято так по-идиотски навязывать читателю собственную личность. Здесь ведь и романы от первого лица не пишутся. Поэтому и я хотела все свои книги выпускать без имени автора на обложке.

Но публицистика — другое дело. Здесь за сказанное придется отвечать по ФИО и ИНН, а не какому-то парусу или весеннему дубу.

Понятно, что мой публицистический образ не назвать парусом, которого волна несет от одной жизненной неурядицы — к другой. Да к тому же на фоне нынешнего уголовного беспредела.

По реке плывет топор
Из села Чугуева.
Ну и пусть себе плывет
Железяка [...]ва.

Ясень пень, я уже не белеющий в тумане парус, а такой здоровенный тесак, мелькающий перед самым носом в жуткой реальности… на лезвие которого можно нацарапать лишь бессмертное Шариковское изречение: «Мы этих… душили-душили, душили-душили…» Но разве я в этом виновата? Даже захотелось написать страничек девяносто про то, что «не моя вина, что…»

* * *

Понимаю, что времена поменялись, нам уже смешно читать о каких-то частных «бурях», после которых раньше оказывались на дуэли. Но перед нами — обмякший парус, давно нашедший свой покой. И все мы знаем, что последние часы перед смертью он лежал под холодным дождем, в грязи, брошенный собственными секундантами.

Впрочем, в наши непостижимые адекватным разумом времена буря продолжается и для этого давно истлевшего паруса. Как раз сегодня весьма удобно объяснить, что автор «Мцыри» имел крайне отвратительных характер, что терпели его с большим трудом и пристрелили на дуэли из чистого благородства.

Сколько бурь пронеслось у меня над макушкой по той же самой причине! Спасибо, пока не пристрелили из чистого благородства окружающих. Все же ради Лермонтова какой-нибудь Кисловодск не объявляли среди ночи «культурной столицей Северного Кавказа» и не доказывали ему лично, что все им написанное — к русской культуре не относится. Они сами по себе относятся, а он — нет.

Кстати, уж можно как-то быть более чутким к русскому слову, чтобы понять, что Михаил Юрьевич менее всего бы желал, чтобы его бееющий парус вынесло в вонючее болото революции. Где бы ему на голову швондеры-берлиозы наклали, печатали бы только себя, а все бы вокруг злорадствовали, практически полностью разучившись читать по-русски. А чтоб вообще о Лермонтове некоторые узнали б из экранизаций детских повестей про революцию. Типа так ему и надо.

Неужели сегодня непонятно, что именно так Михаил Юрьевич воспринимал свой крест, свой поход на Голгофу? Ну, хотя бы в совокупности с тем, во что этот «Парус» вылился в последствии?..

Нет, а каким, простите, мурамоем надо быть, чтобы за здоров-живешь примазаться к этому образу со своими идиотскими революциями? Типа — «мы все белеющие паруса! даешь революцию, не помню зачем! как будто в бурях есть покой!»

Сложно сообразить, что бурю этому парусу устроят те, у кого физиономия отнюдь не белеет «в тумане моря голубом»? А отчего же не отнести к самим себе не парус, а частушки Клима Чугункина из «Собачьего сердца»? Из фильма господина Бортко, не из книги. В книжке лишь «Светит месяц», а вот фильме Бортко из своего «парусника» вполне точную ассоциацию вставил. Наверно, решил, что его сие не касается, можно быть вполне откровенным.

И я уже катаюсь не на паруснике, на торпедоносце. Нисколько не рассчитывая, что мне отыщется какое-то «счастье» вместо очередной бури. А люди, давно разучившиеся воспринимать русское слово, уже даже готовы откупиться иудиными серебренниками от меня… или все-таки от себя? От своей бури и Голгофы? Причем, «бури» — один на один с жизнью, предназначенной лишь тебе одному, без массовых забегов геволюционных матросиков. Бури, которую ты неминуемо вызовешь своим собственным выбором, зная, что для покоя нужен совершенно иной курс.

* * *

Можно с еврейской бесцеремонностью нахамить всем, неожиданно отыскав у Александра Сергеевича Пушкина «еврейские корни». А можно было вообще-то без труда отыскать отнюдь не «еврейские» корни «Бориса Годунова» и писем к Чаадаеву — в моем публицистическом цикле из «Книги мертвых» о государственном управлении в России. Я не возражаю, давайте назовем эти корешки «еврейскими», только вот выросло на них что-то явно некошерное.

Я год терпеливо ждала, что мысли, изложенные в цикле, найдут отражение в мировоззрении современников. Ну, хотя бы четкая ассоциативная связь возникнет с «Годуновым», хотя бы люди задумаются о других популярных фразах этого «еврейского писателя».

Признаться, я рассчитывала, что исторические аналогии как-то сами собою возникнут с нашим сегодняшним положением, в котором «бури» для «парусов» возможны лишь бандитской заточкой в бок. Какие времена, такие и «бури».

Играют волны — ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит…

Неужели не слышно? Он, конечно, берет себя в руки, но ему очень плохо, очень. Да никого инициация особо не радует. Это после привыкаешь, но все равно обидно «Почему я?..»

* * *

Вполне соглашусь с этим своим читателем, что образ буревестника революции создан господином Пешковым вполне удачным. Потому, что господин Пешков не до конца отдавал себе отчет, каким образом он лично влияет на создаваемый образ, и как образ в дальнейшем определяет всю его жизнь, полностью вывернув наизнанку.

Но мы-то уже знаем всю жизнь до гробовой доски господина Пешкова. А когда он создавал образ буревестника революции — он не имел столь достоверных сведений о своей последующей биографии. Кстати, я полагаю, что столь обожаемый местечковыми пейсателями (называемых так из-за пейсов ортодоксальных евреев) авторский образ — он как раз из желания определить им свою последующую жизнь.

Между прочим, пейсатели куда лучше русопятых русскоязычных осведомлены об образных свойствах Великого и Могучего. У них есть закрытая литературка на эту тему, где изложены многолетние наблюдения о бурях, которые можно нагрести на загривок образами — вдобавок к своему кресту. Только они не понимают, отчего, делая все правильно, живого образа, тем не менее, получить на русском не могут.

Я тоже не собираюсь вдаваться в эти подробности, поскольку не принята на содержание литературным институтом им. Горького. Вот кто за зто деньги получает, пусть тот и рассказывает, что же надо такого сделать, чтобы, спустя десятки лет после твоей кончины, созданные тобою образы продолжали бы жить самостоятельно.

А здесь мы имеем дело с феноменом образа, который и не живой вовсе. Ведь понятно, что подобного буревестника не было и не будет, это явное преувеличение. Насколько это преувеличение «художественное», я промолчу. Но очень многим хочется, чтобы этот образ был живым, поскольку это оправдает их частную никчемность, несостоятельность и определенную долю подлятинки в отношении к окружающим.

На практике получается, что настоящий героизм заключается вовсе не в раскачивании общего корыта с дурным воем нижегородского плебея: «Пусть сильнее грянет буря!», а, напротив, когда с уголовщиной, выставленной на всеобщее обозрение, заканчивают легитимным путем, процессуальным образом. Но это сложно, тут надо учиться и много работать над собой, а устроить гадость народу в виде геволюции — намного проще.

Да и к сему дню пора уж выяснить, что, когда орут буревестниками, начинается гораздо худший беспредел. А легитимный путь — требует намного больше личного мужества. Этот тернистый путь — почти сплошные бури и штормы.

То есть, буревестник орет о бурях… понарошку, не по правде. Он знает, что достойных целей бурей не достичь, буря лишь все переломает на своём пути. Парусники, в отличие от лукавых буревестников, хорошо знают, что бури устраиваются с самыми поскудными целями. А в геволюциях пострадают лишь самые незащищенные.

Но отчего-то никто к буревестнику не лезет, не цепляется. Издалека и даже в тумане моря видно, кто из присутствующих — парусник. И буревестнику обидно. Это случай, когда и хочется, и колется. И рыбку хочется съесть — и кое-куда пристроиться.

Совершенно не хочется перепахивать седую равнину моря жалким парусом на утлом суденышке, и хочется, чтобы все тобою восхищались так же, как парусом. Но парусник белеет себе где-то вдали, а тут можно у самого берега с диким криком пофланировать и непременно упомянуть грядущую бурю в контексте. Но парусник ищет свою бурю, для себя лично, а буревестник — всем окружающим бурю каркает.

Буря гоняется за парусником, ей никчемные буревестники неинтересны. А буревестникам надо оправдать свое наименование, доказать, что именно они имеют к бурям непосредственное отношение. Поэтому наши буревестники так настойчиво набиваются на митингах в милицейский воронок, склочно проверив, что соратники это для истории фиксируют.

Но этого очень мало. Поэтому буревестникам приходится всякие страшные истории придумывать про сталинские репрессии, рассказывать страшные сказки про КГБ и про то, как за ними в СССР гонялись, а они проявляли мужество в международной политике — когда все работали, они требовали вывести танки из Праги.

Особенно тяжело причастность к бурям приходится доказывать буревестникам, которые занимают высокие должностные посты. Путину, к примеру, недавно пришлось публично погрузиться на дно. Ему тоже надо было всех убедить, что он каждый раз оказывается в эпицентре. Ну, когда его спустили на дно Байкала в батискафе.

Непонятно, для чего его на поверхность поднимали. Взяли бы, и смеха ради познакомили бы с реальной жизнью — отключили бы подачу кислорода и двигатели вырубили бы. Такое же часто в жизни бывает. В особенности, после того как наш невзрачный премьер побывал в президентах. Сплошь и рядом такое, если честно.

Вот тогда бы все и послушали в переговорное устройство — о каких бурях и кому лично стал бы орать этот буревестник демократической революции. Потом бы в ногах валялся, просил к маме отпустить и давал честное пионэрское вернуть все свои подкожные «фонды» в бюджет. Последняя часть, конечно, самая противная, поэтому в целом я понимаю тех, кто сплюнул и вытащил это со дна.

Так вот и буревестник Пешков опустился на дно московской ночлежки так, чтоб все на это в театре любовались между мартини и пирожными. Чтобы все думать забыли о темпах жилищного строительства до революции, полагая, что до Ильича все поголовно жили в ночлежках.

Сам Пешков вообще замечательно устроился, отнюдь не в ночлежке. Он не только не просил бури лично для себя, он сделал все, чтобы ему лично по сопатке не прилетело после его проездок в корыте вместо парусника.

Все ли в курсе, сколько трудов было положено, чтобы извлечь его тело жирное из утесов Италии? Вначале Ильич умолял этого буревестника вернуться на Родину, а после него Сталину пришлось долго торговаться с господином Пешковым на тему жилищно-коммунальных условий и уровня содержания. Документы все имеются, и по ним видно, чем занимаются буревестники в революцию, как легко трансформируются в пингвинов.

Но вернемся к самому литературному образу. Ведь это не парус, который вовсе не ищет бури, надеясь, что пронесет. Он честно прокладывая свой курс, но непременно попадет в самый ее эпицентр. Мы эту историю проходили не раз.

И все мыслимые бури будут трепать этот парус так, что, конечно, ему не придется торговаться за огромную пятикомнатную квартиру в Москве и конно-спортивную секцию для внучки. За тонны реквизированного барахла, за фарфоровые сервизы и раритетную мебель. За купеческие трюмо и настенную живопись известных художников.

Кстати, это я знаю не из документов, а от одной еврейской подружки внучки этого замечательного буревестника, весьма ревниво относившегося к разного рода комфортабельным благам, введенным в привычку швондерами и берлиозами. Мне в деталях, с чисто еврейской цепкостью к житейским мелочам, с восторгом нищего еврейского предместья, с нескрываемой перед нерусской ноткой послевкусия «евреи такие бе-бедные!», — было рассказано о немыслимой, почти царской роскоши этого «бытия в революции».

Причем, рассказывалось это без задней мысли, в то время, когда ни я, ни моя собеседница — в дурном сне не могли бы вообразить, что я, взяв этот жуткий тесак, прореву на русском: «Я не плохой или хороший писатель, а на сегодня единственный!» Зная, что после такого Нобелевской премией точно не наградят, зато грянет настоящая буря.

Но буревестник ведь вообще интересная птычка, верно? Это шакал побережья, который не видит ничего особенного в том, чтобы сожрать чужие яйца, напасть на трудягу-чайку, возвращающуюся к гнезду с рыбой, которую ей еще добывать в море приходится.

Почему он мечется перед бурей и что именно орет — это ж любому понятно. «Надо срочно паковать вещи и драпать в Италию!» — вот что слышится в этом отчаянном крике. И нет ни одного свидетельства о том, как проорав свое: «Надо срочно делать отсюда ноги! Сейчас здесь такое начнется!..» — хотя бы один буревестник ринулся в море и боролся бы с бурей. Чайки гибнут в море, а буревестники — фигу с маслом. И, желательно, с паюсной икрой.

В мировой литературе есть лишь одно свидетельство о гибели буревестника в морской пучине. Но оно — на совести переводчика. Возможно, и самому автору показалось, что более достоверная в этом случае чайка — это слишком банально.

Речь идет о последних страницах романа Меллвила «Мобби Дик», который переплывается не каждым буревестником революции. Там вместе с кораблем уходит в пучину и буревестник, запутавшийся в снастях. Он прибыл на шакалий манер поживиться на чужой буре с революцией, позлорадствовать. А Меллвил взял да и укокошил гадину. И описание отражения солнца в оперении этой политической проститутки… намного выше дурацкого опуса господина Пешкова.

… А мне тут много парусов подсовывается не по случаю. После этого чисто литературного разбора — никто не хочет рассказать, что в экономике разными парусами типа Глазьева, Хазина, Делягина… всех остальных… Кара-Мурзы и прочих — сказано «все тоже самое», типа срочно надо к ним пришвартовываться.

Да мне-то какая разница? Мой курс от этих поправочек и фланирований за кормой — не изменится. Только здесь требуется одно маленькое уточнение. Если это действительно «паруса» — где их бури? Почему они в тех же утесах, что и буревестники, а не треплются по волнам, как я в своей Мурлындии? Ага, как будто в бурях есть покой.

Ах, они просто очень осторожные и дальновидные? И настолько прекрасные, что их кормят за написанное и на стройку не посылают работать? Не смею возражать, но это явно не паруса. Это что-то другое, навроде половых тряпок. Паруса должны быть потрепанными от бурь! Нет бури — нет и парусов. Это аксиома.

А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!